Жизнь простого человека на войне

Сквозь густые деревья по обеим сторонам дороги белеют дома. Калитки на запоре, окна глухие. На хуторе тихо, лишь насекомые жужжат в траве, а вдалеке — там, где заканчивается проезжая часть, — звучат залпы тяжелых орудий. Они то приближаются, то отдаляются. Дорога сворачивает вправо, открывается въезд во двор.

Сбоку большой стог сена, ржавый колодец. Неширокая тропа, затененная кронами низких деревьев, ведет к покосившемуся домику, словно собранному из разных непригодных частей. Из сарая выглядывает коза. С лаем выбегают три собаки — большие, белые, гладкие, с черными пятнами на левом глазу. За ними несется выводок таких же бело-черных щенков. По мокрому двору с втоптанной соломой ходят куры и котята. Услышав лай, из дома выбегает девочка, завернутая в огромный старый пуховик. За ее спиной желтое поле, на краю которого начинается Украина, там гремит и ухает.

— Не бойтесь, — говорит девочка, ее зовут Вероника. — Наши нас защитят. А вам не нужна собачка? Мы не продаем, мы их дарим. Бабушка с дедушкой поехали в Матвеев Курган, а меня оставили свинок покормить.По дороге проходит БТР, оставляя в предвечернем воздухе тяжелые клубы пыли.— Там война, — Вероника машет рукой в сторону поля, — там хорошие люди гибнут, честные и ни в чем не виноватые.

— А что это за люди? — спрашиваю ее.

— А все люди хорошие, добрые, честные и невиноватые, — отвечает она.

— Где твои мама и папа? — спрашиваю я.

— Мама в больнице лежит, — отвечает Вероника. Слышится отдаленный залп. — Не бойтесь, это наши стреляют, — говорит она. — Ну и что? Они родину защищают. Ну и что? Стреляют иногда вон туда, — поддерживая пуховик, чтобы не распахнулся, она показывает рукой, в которой держит сочный надкусанный помидор, — и вон туда, — показывает в сторону сарая, — и туда.

Во двор въезжает изумрудный москвич. Останавливается возле нагромождения сырых досок и железяк. Из него выходит худой ссутуленный дед с окладистой, почти профессорской бородой. На нем мешковатые штаны. Яркие голубые глаза улыбаются из-под козырька старой кепки. У жены ярко-синий платок, кажется, в точности подобранный под цвет ее глаз.

— У нас гости, — радуются они.

— Вы не обращайте внимания на наш беспорядок, — говорит женщина, — мы здесь в девяносто втором поселились — убежали от войны в Грузии. Здесь тогда много было домов. А потом все переселились в соседнее село, а у нас денег не было, чтоб там землю купить. Грузины нам сказали: «Грузия для грузин». Наши родители там с тридцать шестого жили, они военные. И по-грузински мы говорили, и работали там. Муж начальником АТС был. А теперь посмотрите на него: старик, — она пока-зывает на мужа, тот улыбается, и она улыбается в ответ съеденными зубами.

По дороге снова движется техника. Мы стоим в глубине двора, техника скрыта деревьями, можно почувствовать только, как дрожит земля.

Выходим на дорогу — машины здесь ходят, кажется, бесперебойно. Солнце ушло, но дневной свет, уже впустивший в себя сумерки, пока сохраняется. Взбираются на холм два зеленых микроавтобуса. Их фары горят вдали, и кажется, что там, откуда они едут, уже стемнело. Я встаю посреди дороги между двумя колеями, проложенными шинами и гусеницами. Машу рукой. Первая машина тормозит в нескольких метрах. Из окошек выглядывают почти каменные, ничего не выражающие лица военных. Немного постояв, они съезжают на обочину и обходят меня.

В двухстах метрах от хутора у покосившегося забора стоит одинокий танк. Его антенна теряется в листве растущего над ним дерева. Приближается уазик с военными. По моей просьбе он останавливается. Выходит светловолосый молодой человек в форме, показывает корочку сотрудника ФСБ. В другой руке у него серая истрепанная книжка — «Преступление и наказание. Ф. М. Достоевский».

Мы въезжаем в соседнее село. Тьма уже настолько густая, что видны лишь очертания людей, домов, заборов и машин. Уазик останавливается на обочине. Посреди дороги толпятся военные — те самые, виденные мною близ хутора. Из темноты появляется лицо человека, который проехал мимо меня, не остановившись.

— Техника возвращается с Украины? — спрашиваю его.

— Я не остановил вам машину, когда вы стояли на дороге, чтобы избежать этих вопросов, — отвечает он. — Но я все же надеюсь, что вы, в отличие от своих коллег, понимаете, что Украина там, — он показывает вправо. — А не там, — показывает в ту сторону, откуда доносится железный гул.

Раздается залп — за домами. Еще один. И еще. Последний оглушает. Лицо военного остается неподвижным, взгляд — таким же тяжелым и безразличным. Рядовой, сидящий за рулем уазика, даже не оборачивается на звуки выстрелов. Глядя на них, можно подумать, что вокруг тишина. Гул между тем нарастает.

— Я могу вам сказать только одно, — продолжает военный, на погонах которого в свете тусклого фонаря можно разглядеть звездочки, — техники тут много, но ходит она лишь вдоль нашей границы.

Дверца захлопывается. Что-то тяжелое, требующее для себя всей ширины дороги, долго-долго приближается и наконец проходит мимо. Земля и уазик дрожат. Глухой и бесстрастный рык съедает ночь. Высовываюсь в окно — мне виден только тяжелый зад гигантской машины. За ней проезжает еще одна такая же. И так до двенадцати ночи военные пропускают технику через село. Потом этих людей сменяют другие. Когда возвращается молодой сотрудник ФСБ и мы снова отправляемся в кромешную темноту, я беру «Преступление и наказание» и открываю книгу наугад. Все листы чистые, это блокнот. Отрываю глаза от книги и встречаюсь с его колючим взглядом.
***

— С нами поговорили. Нас предупредили — никаких разглашений, — говорит немолодой человек, который просит называть его клиническим врачом. Мы сидим в кафе, густо заставленном гипсовыми статуями. Над нашим столиком держит светильник гипсовая женщина в индийском сари. — Но чтобы переговорить с вами быстро, я сведу информацию к минимуму: не все украинские военные, перебежавшие к нам, учтены. Многие перешли на территорию России, миновав пропускные пункты. Многих из них мы принимаем в больницах. Мы не можем отказать израненному человеку в помощи. Это было бы чудовищно, — он меняет положение в кресле и дотрагивается опухшими от возраста пальцами до мясистого лба, словно не может взять в толк возможность обратного развития ситуации. — Сначала мы оказываем помощь, а потом спрашиваем: «Кто такой?» И пусть вас это не удивляет. Ни одному украинцу мы еще в помощи не отказали и не откажем. Но ведут себя люди по-разному. Впрочем, и к ним со стороны медперсонала отношение разное. У меня в отделении был один такой случай яркий… В одной палате лежали ополченец и нацгвардеец. И вот над ополченцем сестрички ахали-охали, ко рту мокрую марлечку подносили, чтобы мог пососать. А нацгвардеец умер. Тяжелое было ранение. Но ему мы делали все то же самое, что и ополченцу. Все то же самое! И тело его было обмыто, а вот ноги… Знаете, он умер с такими же грязными ногами, как поступил. Когда с него при поступлении сапоги сняли, сестрички ему ноги не обмыли.

— Почему?

— Ну вот не обмыли, понимаете. Я велел им обмыть. А они: «Он наших братьев топтал, а мы ему ноги мыть будем?!» И вот никак. «Не будем, и все. Вот не будем».

— Вы считаете, они были правы?

— Я считаю, что, если человек попал в больницу, нужно за всеми одинаково ухаживать. Но в данном случае не получилось.

— Вы вскрывали людей?

— Жертв этой войны — нет. Но мне приходилось вскрывать жертв маньяков. Не надо делать вид, что в этом что-то исключительное есть. Маньяки существовали всю историю человечества. Мы знаем, что и сейчас на юго-востоке Украины и с той и с другой стороны делаются страшные вещи. Пленных истязают самым страшным образом… Мне отец рассказывал, что однажды на войне его охватила бешеная злоба. А когда я подрос, то стал его спрашивать: «Помнишь, я был ребенком, а ты вернулся с войны, и вот вы сидели с мужиками за столом, и ты рассказывал о своей дикой злобе. А потом что?» Отец задумался и ответил: «А потом пустота». А за этой пустотой наступает такое состояние, когда ничего не боишься. Страх вдруг пропадает — наступает полнейшее безразличие. С отцом такое было только раз. Готовилась атака, и командир сказал ему: «Так, берешь ведро, принесешь воды, будешь стоять пулемет поливать». Отец: «А почему я?! Вон стоит второй пулеметчик, пусть он поливает!» — «Я кому сказал: беги!» Батя взял ведро и побежал за водой. А в это время бомбежка. Возвращается с ведром, а пулеметчик, командир и второй номер убиты. И охватила батю тут бешеная злоба. Когда раздалась команда, он ринулся в атаку, добежали до окопов, а там в укрытии группа немцев с поднятыми руками. Несколько наших бойцов поотстегивали гранаты и бросили в них.

— Ваш отец потом жалел об этом?

— Да, — вздыхает врач. — Он сказал мне: «Конечно, не надо было этого делать».

— Дикая злоба приближает твою собственную смерть?

— Безусловно. Люди, которым пришлось убивать, переживают страшное. И они начинают делать не как нужно и не как должно. Но у них есть командиры. И командир испытывать ярость не имеет права. На войне имеет место эффект кумуляции. Одно психическое напряжение наслаивается на предыдущее, к нему добавляются последующие. Но, кроме того, аккумулируется еще и все, что есть в личности, в том числе воспитание. Как правило, люди образованные и рефлексирующие даже на войне не совершают такие поступки. Но в общем и целом люди примитивны. То же самое можно сказать о поляках и шведах, которые сейчас воюют на стороне украинской армии. И это ни для кого не секрет. То, что там присутствуют поляки, поверьте мне, неоспоримый факт. Раз уж к нам попадают польские паспорта…

— Говорят, по Северскому Донцу плавают трупы. Если это так, как вы думаете, когда вода очистится, чтобы ею можно было пользоваться?

— Ростов-на-Дону и окружающие его поселки во время Великой Отечественной выжили только благодаря рыбе. Рыбы было море. Мое детство прошло на рыбном корме, даю честное благородное слово. Раков было столько, что собирали в огромные плетеные корзины с двумя ручками. Они ели трупы. Раки — очистители водоемов. А когда в воде изобилие трупов, их едят и рыбы. Я помню: батя пришел с войны, и мы поехали на залив. Сидят мужики в избе, выпивают, и вдруг мальчишка с огромной сеткой, полной раков. Выходит пьяненький батя: «Где раков взял?» — «А вон там». — «Продай». — «Да берите, дядя, просто так, я себе еще возьму. Там много». — «Пойдем, покажешь». Пошли к заливу, а там у самой кромки воды лошадь лежит и вся шевелится от этих раков. Меня такая брезгливость взяла, что я их не ел.

— А отец?

— Не помню. Но я шел сюда вот что сказать: по каждому, кто перебегает к нам с Украины раненый, в одной рубашке и в одном носке, мы открываем уголовное дело. Со временем эти обвинения будут предъявлены властям Украины. Но базу готовить мы уже начали — для будущего осуждения. Ведь ужас что происходит. Они прицельно стреляют по школам, по скоплениям людей. Цель ясна — извести все население юго-востока. Пусть, мол, уезжают в свою Россию, пусть Россия ими подавится.

— А Россия ими подавится? — спрашиваю я, и его взгляд моментально тяжелеет.

— В России такой дефицит народа, что она еще две такие Украины скушает и будет чувствовать себя прекрасно. Ведь славянки сейчас не хотят рожать много детей.

— А зачем рожать много детей, когда почти на каждое поколение приходится война и выросшие дети потом лежат, брошенные, раздуваются и зеленеют на солнце?

— Войны были всю жизнь. Но женщины все равно рожать не перестанут. Человечество входит в ту стадию развития, когда какие-то народы исчезнут сами по себе. На первом этапе человечество боролось с природой и выработало рефлекс борьбы. Потом люди начали бороться с крупным зверьем. Когда победили их и стали главными животными на земле, то начали воевать друг с другом, и это не прекращается до сих пор… Послушайте, не перебивайте. Смерть неизбежна, но и признание этого факта не мешает нам жить и радоваться жизни, даже если кто-то умирает на войне. Но каждый человек имеет право быть опознанным и захороненным под своим именем.

— Произойдет ли это с теми, кто погиб и еще погибнет на юго-востоке?

— Научные и технические возможности для этого есть. Вопрос в том, будет ли это нужно государству. Человек, идя в бой, меньше всего думает о том, кто и где его будет хоронить. Это уже мы, живые, должны это делать, чтобы доказать себе, что мы еще люди.
***

Поле. Розовеет далекий горизонт. Белеет машина Красного Креста. Двери ее распахнуты, видно черное сгоревшее нутро. Сожженные танки успокоились по обочинам. Подсолнухи наклоняют головы под тяжестью созревших семечек. Там, где поля заканчиваются и начинается дорога, парятся на солнце солдатские куртки, зеленые упаковки сухпайков солдат украинской армии. Двое ополченцев, еще этим летом оборонявших Саур-Могилу, входят в подсолнухи. Они уверенно идут по полю, словно знают все тайные дорожки, скрытые высокими желтыми цветами. И действительно, стоит зайти в поле, как видишь, что все оно во рвах, начинающихся у земляных насыпей и ведущих в лесополосу.

— Последняя линия обороны немцев, — говорит один из ополченцев, поднимаясь на насыпь. Стоит руки в боки, обозревает горизонт. — А помнишь, Вася, как нас тут метелили? А сейчас стоим тут словно два чинных фраера.

Вася чем-то озабочен. Опустив голову, он бродит среди подсолнухов. Поднимает с земли патроны.

— Помнишь, как мы их выбрасывали? — обращается к первому. — Через один сырые были.

— Все боеприпасы везли из Крыма, — отзывается тот. — Во времена Украины их так хранили, — поясняет для меня. — Вася! — вскрикивает он, наклоняясь над блиндажом — дырой в земле, укрепленной металлическими листами. — Они его растащили, сволочи! — он подбирает с земли зеленый сухпаек, свидетельствующий о том, что, когда эту высоту оставили ополченцы, сюда пришли украинские военные. Достает печенье в прозрачной упаковке. Рвет упаковку и сует печенье в рот. — Эти ходы, — показывает он на чернеющие в земле рвы, — я прорыл, чтобы можно было безопасно отойти в зеленку под огнем противника, — он подбирает с земли осколки снарядов. — По нам «Ноны» стреляли («Нона-С» — 120-мм дивизионно-полковое авиадесантное самоходное артиллерийское орудие. — «РР»).

— А в этом блиндаже, — говорит он, перейдя на другую половину поля, — Васю накрыло. Но Царица Небесная укрыла его своей плащаницей, и ему только спину оцарапало.

— И я полз по этому окопу контуженный, — Вася прыгает в окоп и пробегает по нему. Возвращается и снова сосредоточенно смотрит под ноги. Поднимает крупный осколок. — Кажется, это мой снаряд. А жалко того советского комиссара, — обращается он к товарищу. — Мы его откопали, пока окопы рыли, а куда выбросили, не помним.

Он снова спрыгивает в окоп и пытается достать плотно сидящую в земле коробку от немецкого пулемета времен Великой Отечественной. В это время другой ополченец останавливается над противогазом советского солдата.

Подсолнухи на этом пятачке не выросли. Их головки размером всего с кулак. Семечки внутри почерневшие, но мелкие. Кажется, напуганные снарядами, цветы намеренно остановили свой рост. Трава возле них засыпана следами той войны, вырванными из земли войной новой.
***

У зеленого забора, каждый колышек которого украшен белым сердечком, сидят на завалинке два деда, бабка в голубом платье, полная женщина в розовой футболке и девочка-подросток с опухшими глазами. Напротив них на траве двое мужчин. Один из них худ и сед, второй, напротив, упитан, он держит на руках маленькую девочку со светлыми косичками. На железных воротах соседнего дома красной краской написано: «Хата занята. Аскери». Вдоль дороги виднеются сожженные танки. За зеленым забором стог сена и зеленые же ящики из-под снарядов.

— Видите, что нацгвардия наша украинская с нами сделала, — начинают они хором, когда я приближаюсь. — Мы в подвалах сколько времени просидели! Света уже три месяца нет. Мы не знаем, что происходит. Что делать? Как выживать? Они шли по улице и стреляли в окна! Мы спрячемся, посидим в подвале трошки, выйдем — и опять обстрел!

— Мы люди трудящиеся, — говорит женщина в розовой футболке. — Мы держим скотину и живем огородами. Нам война не нужна. У нас дети. Мы ни за украинцев, ни за русских не болели. Мы только хотели, чтобы нас не трогали.

— Первым «Правый сектор» зашел, — говорит дед. — Все в мешки понапихали, понаписали на наших хатах, что они их заняли.

— Власти нема.

— Власти бросили нас.

— Света нет три месяца. В магазин ничего не завозят, даже хлеб. Дома разбиты. Окна выбиты. Интернета нет, телевизора нет. Мы не знаем, что делается в Снежном и в Мариновке. Потом пришли российские солдаты. Мы их спрашиваем: «Как нам дальше жить?» Они отвечают: «Теперь вы будете жить».

— Только уже с Украиной мы не хочем!

— А мы Украине и не нужны.

— Украина предала нас!

— Они стреляли по нашим женщинам и детям.

— Кто-то погиб? — спрашиваю я, и все умолкают, глядя на седого мужчину. Тот опускает глаза.

— Их нацгвардейцы из подвала выгнали, сказали: «Уматывайте отсюда! Следующий залп дадим по вашему дому». Их семеро было. Они побежали. Те, кто помоложе, впереди. Тещу мою убило. Младшую сестру жены ранило в спину. А мальчика ее пятнадцати лет тоже убило. Они там лежали два дня. Потом солдаты их, как собак, прикопали землей. Я сегодня пошел туда, камнями это место обложил.

Из соседнего двора выходит еще одна женщина. Она стоит, прислушиваясь к разговору.

— Говорят, по всем каналам передали, что Степановку стерли с лица земли, — наконец произносит она. — Сказали, что Степановки больше не существует. А мы живы! И люди вернутся. В сараях будут жить, но на своей земле.

Мимо проезжает бронетранспортер. На броне сидят человек пять ополченцев. Движется мимо сожженной техники, мимо разбитых домов и исписанных заборов «Аскери. “Правый сектор”». Поднявшийся столб пыли золотится и почти скрывает БТР.

— Красиво едут, — вздыхает один из мужчин.

— Мародерство было страшное, — говорит женщина. — Они не побрезговали даже нашими трусами.

— Чтоб в Европу не с голой жопой, — сплевывает мужчина в желтом.

— Противно было, — произносит старуха, прижимая к животу карман халата, из которого выглядывают печенье и пакетик сока.

— А когда они отмечали день ВДВ, ихние ребята сказали нам не выходить из подвалов: «Напьются, будут по вам стрелять».

— А я остановил одного их бойца и спрашиваю: «Ты против кого воюешь-то?» — говорит дед, качая ногой. — Он посмотрел мне в глаза и говорит: «Получается, что против вас, моих братьев и сестер». И во мне такая злоба поднялась. Пошел я их трупы считать возле госпиталя. Они меня не видели, но я их видел. Насчитал семьдесят человек убитыми. Они их собрали, в черные пакеты запихали, ноги и голову скотчем примотали и бумагу вот сюда сунули, — он сует опухшую белую руку под рубашку. — Стали грузить на КамАЗ, а один все не лезет. Они его взяли и мне в огород кинули. Так он двое суток и пролежал. А мне, знаете, как-то все равно стало. Я на него даже внимания не обращал.

Когда я ухожу, жители Степановки смеются, вспоминая то смешное, что было во время войны. Солнце подогревает воронки на дорогах, и в его предзакатных лучах даже разбитая техника веселеет. По дороге, озираясь по сторонам, бредет тощая немецкая овчарка. На шее виден след от ошейника. Она проходит мимо сгоревшего бронетранспортера, на бортике которого лежит карманный молитвенник в обложке цвета хаки. То же солнце подсвечивает золотые буквы, отпечатанные на нем: «Новий заповiт. Книга псалмiв». Обложка покрыта грязью. Листы истрепаны. Видно, кто-то читал ее, не переставая, особенно в последние дни — книжка-то новая, недавно выпущенная. Я открываю ее там, где загнут один из листов. Лист покрывают разводы, и я читаю слова, которые первыми бросаются в глаза: «Бог для нас спасiння, I в Господа Владики виходи смерти! Промовив Господь: «Я спроважду с Башану те, з глибин моря спроваджу, щоб ти ногу свою мив у кровi, щоб язик твоiх псiв мав частину свою в ворогiв!»

На дороге появляется группа ополченцев, вооруженных автоматами. Я прячу молитвенник в сумку. Из-под бэтээра вылезает давешняя овчарка. Один из ополченцев гладит ее. Группа удаляется. Постояв на дороге и посмотрев недолго им вслед, овчарка дергается, срывается с места и бежит за ними. Чуть поодаль земля выложена серыми камнями. В них воткнуты сухие ветки. Ветер шевелит кусты и сдувает с камней трупных запах, сочащийся из щелей в кладке. Тут лежат четверо: мальчик и трое взрослых.
***

Головы советских солдат в касках и пилотках обращены к сгоревшим танкам, сломанным елям. Их каменные лица прошиты автоматными очередями. За ними разбитая лестница на курган. Красное солнце садится справа. Олег и Вася проходят мимо монументов «Советской пехоте слава!», «Мариупольская стрелковая дивизия», «Макеевская стрелковая дивизия», «Лисичанская стрелковая дивизия». Мимо каменных бойцов, идущих в атаку, мимо выбитых на камнях фамилий бойцов, погибших в Великую Отечественную войну. Обходят глубокие воронки. Монументы разбиты — от них остались лишь каркасы, бетонные глыбы и серая крошка. Сверху спускаются несколько человек в камуфляже. Они называют себя обороной Снежного.

Над глыбами реет флаг — с красной звездой, серпом и молотом. Небо у бетонных бортиков краснеет. Выплывает тонкий месяц.

— Мы шахтеры, — говорит один из них. — Трудяги.

— Смотри, там дымок, — говорит другой, показывая вниз на равнину. — Давай туда е…м?!

Звучат автоматные очереди, сквозь которые слышатся слова:

— Мы защищаем свое, родное! Донбасс никому не отдадим!

— У вас как с психикой, нормально? — спрашивает меня мужчина лет тридцати. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы спускаемся. Сбоку небо все еще красное, по нему катится ярко-малиновое солнце. Кажется, оно остановилось на полпути, чтобы получше разглядеть, что осталось от Саур-Могилы, разбитые каркасы, сожженные танки и бэтээры, побитые каменные лица.

Группа обороны с автоматами в руках спускается вниз. На мужчин тоже ложатся малиновые блики.

— Отойдите на всякий случай, — говорит мне один из них. — Здесь бывают вечерние варианты: снайпер может работать. В этом танке ничего, только куски мяса. Хотите куски мяса посмотреть?

— Нет.

— Правильно, там воняет.

— Я недавно охранял укропов, — говорит старший. — Спросил одного: «Ты откуда?» Говорит: «С Запорожья». — «Снайпер?» — «Да, но я ни в кого не стрелял». Их когда в плен берешь, они все белые овечки. Я вспомнил Краматорск, хотел обработать его прикладом, но командир отогнал.

Солнце скрывается. На небе остается месяц. Руины Саур-Могилы превращаются в мрачные тени. Группа доходит до сгоревшего БМП. Один из мужчин взбирается на него, смотрит в люк.

— Укропская нога, — сообщает он, — в натовском ботинке. Дайте мне какую-нибудь тряпку!

Старший шарит в кустах и достает военную куртку. Показывает бирку и говорит, что она натовская, но в темноте мне уже не разобрать черные буквы на белой ткани. Передает куртку тому, кто сидит на машине. Тот опускает ее внутрь, что-то цепляет. Достает из танка почерневшую ногу в ботинке.

— Фу! — бросает на землю. — Какая вонь!

Нога, оторванная по колено, с торчащими сухожилиями, лежит на разбитой земле. Мужчины обступают ее.

— Правая нога, — говорит один. — Которой он на педаль жал.

— Больше не будет жать, сука.

Один направляет на ногу автомат и собирается стрелять.

— Не надо, — произношу я.

— А чего они на нас поперли? — он снимает автомат с предохранителя.

— Пожалуйста, не надо, — повторяю.

— Мы в этом не виноваты. Виноват Порошенко. Они сами пришли.

— Вот так они уе…т от снежного ополчения, даже ноги забывают, — он снова направляет дуло.

— Пожалуйста, не стреляйте в ногу! — повторяю я.

— Не трогай ее! — приказывает старший. — Он умер, его больше нет. Он мог быть срочником. Военные под присягой. Ты не знаешь, эта нога под присягой или наемная!

Группа возвращается. Останавливается возле кучи железа, упаковок от пайков, деревянных обломков. Кое-где белеют головки чеснока, лежит алюминиевая вилка. В центре обложка сгоревшей книги «Охотники за удачей».

— Доохотились, — говорит один, доставая из кучи обложку.

Дальше путь лежит мимо воронки диаметром метра два. Изувеченные деревья встают перед нами черными раскоряками. Наконец все останавливаются у светлеющей в темноте кладбищенской ограды, кажется, совсем недавней.

— Это Грек и Медведь, — говорит старший. — Они из «Востока». Обороняли Саур-Могилу.

Из-за ограды выходит кошка. Старший берет ее на руки.

— Она с Греком и Медведем просидела тут под бомбежками, — говорит он. — Все, что они вынесли, вынесла и она. Потом она родила пятерых котят, и они умерли вместе с Греком и Медведем.

— Мы возьмем Львов, — говорит один из ополченцев, стоя над могилой.

— И нам не западло умереть за свою землю, — отзывается другой.

Я спускаюсь по лестнице в молочном свете месяца. Осколки и крошка хрустят под ногами. Наверху стреляют из автоматов, и красные следы пуль прошивают ночное небо.

Комментарии: