Рождество с мандаринами

…Рождество европейское, а в моем случае немецкое. Я запланировал сделать его в этом году мандариновым и купил целое ведро их, цитрусовых — должно быть, реакция на то давнее время, когда мандарины были по счету и не по первому желанию. Вон, стоят они теперь на столе (и не в ведре уже, а в здоровенной вазе) — и ничуть не хочется. Хватит и того, что они есть.

Одними мандаринами не будешь сыт, магазины в ближайшие дни будут закрыты, а что с ресторанами, не совсем понятно: у поваров и официантов тоже ведь есть право на праздник.

Спустился вниз, вышел в люди, в неслыханную теплынь.

«Двенадцать градусов тепла, днем до плюс четырнадцати», — сообщило с утра радио.

Всю прошлую неделю шел дождь, иногда крошка снежная сыпалась, а тут прояснилось: небо в легкой розовато-голубой дымке, тротуары высохли, а темные палки дерев будто набухли.

Все как весной, но даже лучше.

На остановке трамвайной вопит мальчик. Он катает по тротуару красную машинку, а отец, боясь, как бы тот не вывалился на дорогу, похватывает его за капюшон пестрой курточки.

Радость детская велика — никак раньше времени забрался под елку и вскрыл то, что полагается вскрывать только сегодня вечером.

Нетерпелив.

— Позволь пройти господину, Клаус, — говорит мужчина; у него натренированный учительский голос; лицо белое до бесцветности и темный, случайный наряд.

Мальчик с машинкой — оскаленной, как выясняется, с вытаращенными глазами, — коротко глянув на меня, откатывается отцу под ноги, а когда я со своей, хлопающей по ноге, продуктовой сумкой прохожу мимо, кричит: «Счастливого Рождества!» Так громко кричит, что я даже сначала вздрагиваю, а потом повторяю за ним. Отец ребенка улыбается мне не без довольства — и я улыбаюсь; так надо.

В магазине толпа, как я и ожидал, но не слишком большая: работают и две обычные кассы, и еще две запасные. По залу, меж полок, ходит много мужчин с колясками. Толкают коляски с комичной сосредоточенностью — так в кино о трудовых подвигах двигают вагонетки с углем.

— Ах, до-оброе утро! — вскрикивает возле овощного ряда старушка в мелких подсиненных кудряшках. Она рифмуется с баклажанами в коробке на прилавке.

— Доброе утро! Gu-uten Morgen! — вскрикивает в ответ молодой человек с внешностью идеального зятя, улыбчивый, с глазами побитой собаки. И, пока скидываю в свою сумку куль картошки, моркови пакет, лук, пару кабачков и — кстати, почему бы и нет? — увесистый баклажан, узнаю заодно, что юноша несказанной милоты приходится старушке соседом, он недавно оказал ей помощь, она что-то не могла закрыть.

— Обращайтесь непременно! — ласково говорит он, подаваясь телом в направлении кассы, ему пора.

— Счастливого Рождества! — говорит ему старушка, готовясь уйти в противоположном направлении. Она гладит рукав его пальто, как кошку.

— Могу я вас попросить! — обращается к пожилому мужчине с жесткой, офицерской спиной неясных лет женщина: она сидит в моторизированном инвалидном кресле с уделанными бордовым люрексом боками. В ногах ее корзинка. На голове бордовая, креслу в тон, вязаная шапка.

— Да, конечно! — сворачивается неловким крючком старик (нет, вряд ли из военных, скорее, бывший чиновник: на лице его одна улыбка, а глаз будто и нет, ничего не выражает его лицо, кроме учтивости).

— Подайте мне, пожалуйста, шампанского, не могу дотянуться! — говорит женщина в кресле. Голос у нее не веселый даже, а озорной.

— Вам какого? Этого?

Она хочет Krimsekt — «Крымского» с красной этикеткой.

— Счастливого Рождества! Счастливого Рождества! — долдонят на разные лады кассирши вслед покупателям, уходящим в теплую влажность улицы с нагруженными сумками. Щелканье, перезвон, многоголосье — похоже на клетку с птицами.

А в булочной никого. Все, кто хотел купить свежего хлеба, всё уже купили в этой, лучшей в околотке булочной, со своей пекарней, запах которой будит меня по утрам. Скоро полдень, магазин должен закрыться вот-вот.

— Черного, пожалуйста, — говорю я, — какого-нибудь.

— Можно этого, — показывает на блестящий каравай сдобная женщина в фартуке нежной зелени, — или этого.

Я беру полбуханки того, который с орехами, и обычного ржаного.

Она колотит по кассовому аппарату, я забираю пакеты.

— А это вам в подарок, — она подталкивает один из прозрачных кульков на верхушке прилавка. Внутри печенье.

— Ах! — вскрикиваю я в этой, принятой на Рождество, аффектированной манере. — Кексы!

— Plätzchen, — поправляет она с улыбкой, и эту игру слов перевести с немецкого сложно, так зовут праздничную выпечку. — Завтра они будут называться кексы, а сегодня plätzchen, — говорит она.

— Пусть так, — мне весело, как и продавщице.

А на лестнице нос к носу сталкиваюсь с соседкой. Она спускается вниз, мне навстречу. Она, как всегда, похожа на клубок спутанной шерсти, но лицо у нее и не насупленное, и не обиженное, и не злое.

Или мне кажется?

— Счастливого Рождества! — говорит она.

Я отвечаю ей тем же.

От всей этой благости, всей этой сладости за версту разит подделкой. Концентрация добросердечия такова, что хороший вкус — или то, что я привык считать хорошим вкусом, — должен бы запротестовать, возмутиться. Это ж дурное кино!

Но, вон, старик инвалиду помог, а пекарша мне запросто так подарок сделала. Это ж не пустые слова, не полые.

Мудрее, наверное, согласиться: сказать, пожелать, уступить, улыбнуться. Фальшиво то, во что не веришь. А во что веришь, то и правда.

Счастливого Рождества! Например, мандаринового. Пыхают, вон, на столе — никакого огня не надо.

Комментарии: