«Была я пани, а кем стала…»

Рассказывают, в конце 1960-х в районе автобусной остановки «Мостовая» в Бресте разбирали под снос деревянный дом. Срывая обшивку стен кухни, на обороте одного из фанерных листов обнаружили красочно оформленный, с фотографиями, рекламный стенд польских времен, озаглавленный «Odjazd Polaków do Argentyny, Paragwaju i Urugwaju».

Можно предположить, что исконным местом этого рекламного щита был не существующий ныне дом по Стецкевича, 27 (ныне территория детского сада по правой стороне ул. Комсомольской, рядом со старинным зданием из красного кирпича с надстроенным после войны вторым этажом), где размещался Сындыкат Эмиграцыйны – контора, способствовавшая выезду на постоянное жительство либо временному трудоустройству за океаном (ее официальным назначением, согласно справочникам, была «emigracja kolonistow do Północnej Ameryki»).

Вероятно, в ряде случаев выезд был сопряжен с немалыми бюрократическими сложностями. Евфимия Бычук (1906 года рождения) большую часть детства провела в беженстве, где закончила четырехлетку и работала у помещика в кондитерском цехе. В 1921-22 годах в России был страшный голод, на который наложилась эпидемия тифа. На станции Каменка Пензенской губернии, где обретались Бычуки, людей свозили на кладбище подводами. На Масленицу умер отец, и мать с пятью детьми, из которых Фима была второй, тронулась обратно в родные места, переданные Рижским договором Польше.

По возвращении Фима нанялась в крепость к пану офицеру смотреть малышей полутора и четырех лет. Жена майора («майорова») была женщиной нежной, к известной части материнских обязанностей не приспособленной, и гигиенические процедуры над детьми были поручены Фиме. Жили в одном из служебных домов, стоявших по обе стороны аллеи 3-го Мая, что тянулась от Брестских (теперь Северных) ворот до ныне не сохранившихся трехарочных Штабных.

Когда майора перевели из крепости, Фима попала в дом к богатому еврейскому предпринимателю Абраму Скорбнику. Увидела в городе объявление, что требуется горничная. Скорбник имел несколько каменных зданий, одно из них и ныне стоит по ул. Советской, 25 (до последних лет главный офис облпотребсоюза).

Во времена Скорбника в этом доме одна комната была запроектирована без перекрытия, занимая в высоту пространство двух этажей – в ней хозяин обустроил оранжерею. Из огромной деревянной кадушки, куда входил воз земли, произрастали фикус, лианы, между ними летали канарейки и попугайчики – попадавшие в этот зимний сад, рассказывают, ощущали себя в раю.

Прислуги было несколько человек, здесь же обитавших (каждому выделялась комнатушка), к которым примкнула Фима в качестве новой горничной. Квартиры в доме сдавались внаем, а сам хозяин проживал с семьей в не менее просторном доме на другом конце улицы Домбровского (Советской), ближе к Ягеллонской (проспекту Машерова).

Фима служила у Скорбника до самого начала Второй Мировой аойны и потом всю жизнь исключительно уважительно отзывалась о хозяине как о человеке правдивом и добром, хотя очень строгом. Абрам Скорбник дружил семьями с Исааком Фаерманом, державшим пансионат на Белом озере, и уступал ему Фиму на лето как знатную повариху (следствие упоминавшейся работы в кондитерском цехе) – кормить отдыхающих.

Фима была девушкой видной, отгоняла от себя деревенских парней, а принца все не было. Так дотянула до тридцати и, не обнаружив однажды в зеркале ускользнувшую куда-то красоту, поняла, что надо устраивать судьбу.

На снимке Евфимия (слева) провожает отправляющуюся в Аргентину подругу Веру Николайчук, с которой работала у Фаермана. Подруга с Василием Николайчуком (в шляпе) и дочкой шагают в центре, а Фима и друг мужа несут чемоданы с характерными «отъездными» наклейками. С работой на крэсах было туго, и многие тогда ехали в Аргентину, Канаду, Парагвай, США – железной дорогой до Гданьска, оттуда на корабле через Ла-Манш в Южную или Северную Америку.

Дальше начинается история в письмах. Вера хотела вытащить подругу следом и обещала найти для нее в Аргентине суженого. В декабре 1936-го Фима получила письмо из Южной Америки с фотографией незнакомого парня. «Уважаемая пани Эуфимия, Ваша подруга Вера рассказывала, что Вы хотели бы приехать в Аргентину, если бы нашелся парень не из худших, чтобы был здоров и доброго нрава, и что богатство для Вас не имеет значения.

Я родился в 1909 году, в Аргентину приехал в 1930-м. Были тяжелые времена, до сих пор зарабатываю мало, но на жизнь хватает, и работа постоянная. (…) Если Вас заинтересовало то, о чем я пишу, высылаю свою фотографию. Если я Вам нравлюсь, то прошу ответить поскорее и выслать Ваши метрики и разрешение родителей. И тогда бы мы скоро увиделись».

В следующих письмах Станислав Доктыш (так звали молодого человека), отвечая на Фимины вопросы, сообщал, что родом из Тарнопольского воеводства (Польша), дома осталась пожилая мама. Советовал обратиться в уже упомянутый эмиграционный синдикат, где помогут с документами и посоветуют, что делать с метрикой, выказал готовность заплатить за т.н. «шевкарду» (визу) и проявлял осторожное нетерпение… Из новых писем, более раскованных по стилю, следовало, что Станислав продвинулся по работе (что-то связанное с железной дорогой), получил служебную квартиру с отоплением и, кажется, свыкся с мыслью, что в Бресте живет его судьба. Фима тоже признавалась, что постоянно думает о дальних краях. Так в переписке и ожидании прошли полтора года. Но у всего есть предельный срок.

«30.9.1938. Уважаемая пани Фимия. Пишу Вам эти несколько строк, и у меня нет смелости. Не знаю, как случилось и кто в этом виноват. Приехав на новое место, я получил от Вас письмо и написал ответ. Я думал о Вас и не мог дождаться ответа. Прошло семь месяцев, я поехал к пани Вере, мне сказали, что и у них никаких новостей нет. Я решил, что Вы, верно, боитесь ехать по рекомендации, потому что рекомендация – все равно что лотерея: или выиграешь, или проиграешь. И как-то после этого я пошел на вечеринку и разговорился с одной девушкой. Кто бы мог подумать, что до этого дойдет: я обручился. 18.9.38 была помолвка, свадьба в январе. Возвращаю Вам фотографии, передаю сердечный привет. Станислав Доктыш».

Нетрудно понять, какие чувства пережила женщина по получении такого письма. Это было крушение надежд. Аргентина стала для нее надеждой и смыслом, страной грез. Она не просто молчала в эти несколько месяцев – она действовала, проводила выпадавшие свободные дни в Варшаве, обивала пороги МИДа и аргентинского консульства. У племянника Евфимии теперь хранится полностью оформленная для выезда «шевкарда», датированная 5 июня 1938 года, – символ разбившихся надежд. Она не писала Станиславу, потому что хотела преодолеть наконец препоны, она боролась и вот победила – но судьба решила иначе.

В сентябре 1939-го начались боевые действия, в первый налет на Брест немецкой авиации (страшный, вспоминают, налет!) осколком бомбы убило хозяина – Абрама Скорбника. Фима лишилась последнего оплота. Отправилась в деревню, жила у сестры, потом у брата в Олешковичах Каменецкого района. В оккупацию носила продукты к воротам брестского гетто, пытаясь разыскать вдову Скорбника. После освобождения, как все, поступила в колхоз. Председатель, добрый человек, перевез ей из соседней деревни пустовавшую хатку.

Работала дояркой на 19 коров много лет. Не было тогда ни поилок, ни доилок, с возрастом покрутило пальцы. Замуж не выходила. Приезжавший в деревню племянник, близкая душа, – единственный, кому она в минуту сентиментальности могла доверить крупицы несбывшегося своего аргентинского счастья, умалчивая при этом истинную развязку. С другими она молчала, понимая, что трудно представить в центре такой романтической истории грузную, с вывернутыми руками и запахом навоза, одетую в привычное всем рабочее рванье деревенскую бабу.

Никто не догадывался, какими воспоминаниями живет эта обращенная в робота добросовестная передовица. И только племянник знал, как тетя Фима посмотрит, бывало, в зеркало и заплачет: «Эх, была я пани, а чем стала…».

Комментарии: