Одиночество, паранойя, бедность, алкоголизм, печальный промискуитет есть удел писателя.

Подписывайтесь на Телеграм-канал @good_collection


«Что он делал, господин Годо, сидя за узким столиком в глубине зала,
между дымящимся пуншем и благоухающей свечой, - читал?
Или притворялся читающим? Углублялся ли в себя?
Наслаждался ли, в этом искусственном свете, своей непохожестью на других?
Что он сжимал в руках, не Бога ли?»
Марсель Жуандо «Личная жизнь господина Годо»

Он отставляет чашку с капучино, придвигает блокнот и принимается корябать там коротким карандашом. Погруженный в работу, он не замечает, как помещение постепенно наполняется людьми, кто-то пьет кофе, кто-то аперитив, у стойки полицейский неспешно приканчивает свое маленькое пиво, голоса, шелест газет, шум оживленной улицы врывается в дверь с каждым новым посетителем. Приглушенный звуковой бэкграунд этого места перемежается иногда громким смехом: компания у самого окна, жестикулируя, хлопая друг друга по плечу, играет в кости.

Время от времени он поднимает невидящий взор, стряхивает только что написанные строчки, которые все еще стоят перед глазами, следит за струйкой сизого дыма, артистически запущенной под потолок, где большие никелированные лопасти вентилятора разгоняют плотную смесь никотина, алкогольных паров, духов, пота, кофе. Наконец он осторожно, чтобы не вылетели напиханные тут и там мелкие карточки, закрывает блокнот, прячет карандаш в специальное отверстие под переплетом, откидывается на спинку стула и зовет официанта. Двойной бренди. 

Отхлебнув из пузатой рюмки, он вновь осматривается, но уже внимательнее, задерживая взгляд на женщинах, следя за проезжающими машинами за стеклом, изучая знакомую наизусть рекламу мартини на стене. Некоторое время он следует за ловкими руками бармена, который перетирает стаканы и бокалы, ловко отсчитывает сдачу, запускает по длинной стойке стеклянные пепельницы, не переставая при этом вести довольно оживленный разговор с подозрительным типом, пристроившимся у сифона и рюмки с ядовито зеленым напитком. 

Дверь заведения открывается и заходит пара: он высокий, мужественный, в надетой несколько набок федоре, лицо же страшноватое, удлиненное, скошенный подбородок и кривой нос, с ним женщина лет двадцати пяти, ярко накрашенная, почти вульгарная, впрочем, ее спасают удивительные темные влажные глаза и тонкие длинные пальцы, которые держат сумочку из крокодильей кожи. 

Пара тут же направляется к нашему герою, следуют рукопожатие, поцелуй тыльной стороны надушенной ладони, небольшая суматоха со стульями, наконец все устроились, кампари и пиво уже ждут первого глотка, в пепельнице дымятся перекрещенные сигареты, потолще и потоньше, негромкий ленивый разговор тянется и час, и два, и три, нехитрая барная еда съедена, пустые емкости несколько раз заменены полными (с заменой кампари на бренди, а пива на аквавит), компания требует счет (женщина расплачивается за своего спутника) и – попрощавшись с барменом и немногочисленным экипажем стойки – выходит в ночь. Можно прогуляться вдоль реки, можно на ночь глядя зайти еще по глоточку, а можно прямо отправиться спать, чтобы завтра оказаться здесь же – с блокнотом, карандашом, в мятой рубахе и большом пиджаке, во внутренних карманах которого умещается вся передвижная лаборатория писателя.

Двадцатый век, особенно американский и французский двадцатый век, приучил нас вот к этой -- довольно пошлой – художественной ленте из жизни «современного писателя». Если он, писатель, не прячется от жизни в глухом сельском уголку, если он не мотается, как маньяк, по разного рода экзотическому захолустью, если он не сидит в собственном, доставшемся ему по наследству поместье, и – главное – если ему повезло родиться не в тех страшных краях, где сочинителей сгоняют на съезды, после чего селективно отправляют на тот свет (на каторгу, на прекрасную переделкинскую дачу, ненужное зачеркнуть), то вот так он себя и ведет. То есть, ходит в кафе. 

Возникнув в конце XVII века с растущей модой на чае- и кофепитие, пережив Век Просвещения с его знаменитыми местами общего сбора Героев Века Разума, обогатившись уже в романтическую эпоху неслабым ассортиментом напитков, от абсента до аперитивов и дижестивов, кафе в XX веке вышли на передовую всяческой словесности; здесь формировались задиристые авангарды и надежные арьергарды, основывались классические в будущем модернистские издания и забытые на следующий день консервативные газеты, заключались оборонительные и наступательные союзы, вспыхивали дружбы, любви и ненависти, здесь обсуждали бытие-и-ничто-миф-о-сизифе-удовольствие-от-текста-смерть-автора-общество-спектакля и прочее, и прочее, и прочее, что сейчас изучают в университетах и о чем пишут сотни книг, одна скучнее другой. 

Литературные кафе стали не только важной главой в истории искусства и литературы, сегодня это туристический аттракцион: зайдешь на Монпарнасе в «Ля Куполь», спросишь чашку бесстыдно дорогого скверного кофе, закинешь ногу за ногу, достанешь айпэд и чувствуешь себя разом и Сартром, и его бобром. Собственно, для таких вот случаев – реальных и воображаемых – сайт Online College опубликовал свой собственный перечень 15 самых знаменитых литературных кафе мира. 

Как и все такого рода начинания, оно (и совсем не беспочвенно) кажется совершенно дурацким – чего стоит только номер третий списка: «В ”Литературном кафе” Санкт-Петербурга, возможно, приятно проводили время многие главные русские писатели, включая Чернышевского и Достоевского; говорят, это было последнее кафе, которое поэт Александр Пушкин посетил перед тем, как погиб на дуэли». От названия заведения идет ссылка на сайт некоего путешественника-эпикура, где он делится своими впечатлениями от съеденного здесь 16.06.2007 (в компании некоей Линды) ланча: блины с красной икрой, котлеты с рисом, все ок, фотографии блюд прилагаются. В тексте упомянут и манекен, изображающий неудачливого стихотворца-дуэлянта, а также живая музыка (пианист и скрипач), которая услаждала слух ланчующих.

 Можно пойти еще дальше, уже по другой ссылке и выйти на англоязычный сайт самого «Литературного кафе», где жаждущий культуры путешественник прочтет следующее: «Многие знаменитые русские писатели, такие как Крылов, Белинский, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Чернышевский и другие, сочиняли сюжеты, попивая здесь кофе и поедая плюшки». Какая мирная картина, не правда ли? Как многое мы поймем, открыв для себя, что сюжет «Что делать?» сочинен не в мрачной сырой Петропавловке, а здесь – в компании таких жизнерадостных любителей кофе и выпечки, как Салтыков-Щедрин и Достоевский…

Дело, конечно, не в нахрапистом бодрячестве (а иногда и невежестве) рекламы, а в наивном убеждении, что писательское дело есть приятное времяпрепровождение: посидел, помарал бумагу, откушал кофею, либо чего иного, мило побеседовал с друзьями и подругами жизни – и вот, на тебе: и «Господа Головлевы», и «По ком звонит колокол», и даже «Тошнота». Да-да, многие слышали, что сочинительство есть одно из самых тяжких, неприятных, мучительных (и часто бессмысленных) занятий рода человеческого. Что одиночество, паранойя, бедность, алкоголизм, печальный промискуитет есть удел писателя, что слава ждет совсем немногих, деньги – еще более редких; к тому же, и те, и другая чаще всего приходят не вовремя, а последствия их появления скорее всего катастрофичны. 

Писательство – психологическая тюрьма, ментальная одиночная клетка, всегда безвыигрышная война. Оттого литераторы (по крайней мере, многие из них) так любят всяческие развлечения и отвлечения – но только не те, что уведут их далеко от их собственного унылого занятия. Не писать, так пить с коллегами, злословить по поводу их сочинений, заводить романы с такими же, как и сам, сочинителями романов, искать «настоящую жизнь» там, куда, по странному совпадению, сам ходишь, даже пытаться работать, где остальные отдыхают, чиркать карандашом по блокноту в местах, где пишут только счета за потребленное. Круг замыкается – и выхода из него (почти) нет.

Так что списки самых знаменитых литературных кафе создавать надо, но только совсем в другом контексте. Следует называть их местами скорби, печали, мучений, как работные дома, тюрьмы и каторга. Вешать мемориальные таблички, но не торжествующие, а сочувствующие: мол, здесь, в кафе «Ротонда» молодой американский писатель Эрнест Хэмингуэй начал разрушать свою печень, болезнь которой довела его меньше, чем через сорок лет, до самоубийства. Прохожий, выпей свой айс-ти в память о его циррозе.




Комментарии:

Оставить свой комментарий

Пожалуйста, зарегистрируйтесь, чтобы комментировать.


Поиск по сайту
Архивы
© 2023   ОПТИМИСТ   //  Вверх   //