Вероника

- Привет. Ты меня слышишь?
- Да. Сейчас не очень хорошо, но слышу.
- Зачем ты придумал меня?
- Я любил тебя. Я любил и люблю тебя, Ника.
- Поэтому ты решил всем рассказать об этом?
- Я хотел рассказать об этом только тебе. Я так и не смог сказать тебе об этом – и поэтому я решил написать. Ты обиделась?
- Нет.

Листья буков и кленов, подгоняемые еще теплым ветерком, пересекают отражение мостка. Ты подходишь сзади и кладешь руки мне на плечи.
- Ника, на какой лист ты смотришь?
- Не все ли равно?

- Наверное, нет. Впрочем, я не уверен…
- Я не на листья смотрю.
- А на что же?
- На тебя, балда.
И правда, наши отражения видны, если чуть привстать со скамейки. Но вставать лень. Я перекидываю травинку в другой угол рта.
- Вон тот листок возле ветки похож на тебя.
- Чем это, интересно?
- У него тоже нос в конопушках.
Даже не оборачиваясь я чувствую, как ты улыбаешься.

Это началось месяц назад. Листья еще крепко держались на ветвях, хотя уже и начинали подумывать, не пора ли им пора, и краснели от этих мыслей. Некоторые, правда, желтели. Но, мне кажется, что думали они о чем-то другом.
А может и не месяц вовсе? Сейчас, когда ничего не отвлекает, и я могу думать только о тебе, мне кажется, что я встречал тебя много-много раз. Знаешь, как это бывает ночью – кто-то идет за тобою след-в-след, а оглянешься – и нет никого. Но не потому, что и не было – а просто очень уж быстро ушмыгнул. Я видел тебя мельком на встречном эскалаторе, в отражении витрины, я видел твои следы, я чувствовал, что ты была здесь – что ты рядом – и не успевал…

Поэтому, когда вдруг столкнулся с тобой – нос к носу – я не удивился. Мы просто не могли разминуться.
Хотя нос к носу – это, конечно, сильно сказано. Ты едва достаешь мне до плеча – только если встанешь на цыпочки.
- Ника, знаешь, почему мужчине льстит маленький рост его подруги?
- Потому что у него комплекс неполноценности.

- Тыква ты, три уха набекрень. Это все из-за Будды.
- Точно из-за Будды? Кто бы мог подумать…
- Да не пихайся ты. Я серьезно.
- Не верю.

- Ну могу же я хоть иногда быть серьезным?
- Наверное, можешь. Но явно не сейчас.

- Знаешь ли ты, о необразованнейшая, что когда придет Будда Гаутама, он будет в два раза выше каждого человека? Он будет ровно в два раза выше меня. Он будет ровно в два раза выше тебя. То есть ты его увидишь ровно в два раза выше.
- Ну и что?

- А то, что для тебя он будет примерно моего роста.

Мы встречаемся почти каждый день. Почти каждый – потому что иногда у меня так сильно болит, что я не могу ходить – а я не хочу показывать тебе мою боль, рассказывать о ней. Операция будет еще не скоро. Я еще успею уйти так, чтоб ты не догадалась.
- Славка?..
- Двадцать восемь.
- Чего двадцать восемь?
- Двадцать восемь лет уже Славка.
- А ума так и не набрался.
- Ты именно это мне собиралась сообщить?
- Нет. То есть да. Как ты мог в меня влюбиться?
- Запросто. Дурное дело не хитрое.
- А я?
- Что – ты?
- Я-то почему втрескалась в старого, вредного и ехидного обормота?
- Комплекс русской женщины. Пострадать за любовь – милое дело. Кота на скаку остановит… Потом не такой я уж и старый. Ты не смотри, что малость пообтерханный, зато внутри! А вот под ноги смотреть надо…

Мне нравится, как ты смеешься. Это, кстати, большая редкость – обычно барышни очень некрасиво смеются. Плачут все одинаково – вызывая последовательно жалость, усталость, раздражение. А вот смех – навсегда – или нравится, или нет. Ничего тут уже не попишешь. Бывает – самая последняя раскрасавица, а хрюкает в кулачек, как барсук-переросток. Хотя, конечно, на любителя…
- А что такое вообще – любовь?
- «Хочешь большой и чистой любви? Приходи вечером на сеновал»…
- Перестань…
- У тебя философское настроение?
- Угу…
- Как тебе сказать? Я думаю любовь – это последний шаг перед ничем. То есть совсем-совсем Ничем. Как у Пастернака: «на меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси»… Вот это и есть – любовь. Еще один шаг – и все. Там нет ни времени, ни расстояния, ни боли, ни радости.
- Точно свихнулся.
- Поэтому нельзя вслух говорить – «любовь».
- А как же вера, надежда, любовь?
- Обрати внимание на последовательность. Сначала была вера. Потом осталась только надежда. А потом уже пришла любовь.
- Ты меня любишь?
- Ты мне нравишься.
- И только?
- Ты моя жизнь, ты мое счастье.
- Маловато.
- Ты моя жадоба.

Я часто просыпаюсь среди ночи и сижу до рассвета в кресле. Просыпаюсь-то я, конечно, от боли, но потом счастливая улыбка мешает мне пристроиться назад, на подушку. Я сижу у открытого окна, закинув руки за голову, и вспоминаю тебя – жесты, голос, улыбку, глаза. Наверное, это будет последнее, что я вспомню. Ergo – я умру счастливый…
- Ты меня любишь?
- Я же говорил…
- Помню-помню. Кордебалет у рампы. Бинокль на оси – это что-то вроде лорнета?
- Примерно. Только с большими диоптриями.
- Ты не ответил.
- Я говорил это уже тысячу раз. Ты мне нравишься.
- Ты будешь со мной всю жизнь?
- Я буду с тобой всегда.
- У меня такое чувство, что меня накололи, но не понимаю как именно…

Мы бредем по бульвару и солнце золотит следы наших шагов. Маленькая кофейня на углу. Столики еще не убрали с улицы и нужно быть постоянно настороже, чтобы какой нибудь любопытный лист не шлепнулся в чашку. Хотя чашки такие крохотные, что это почти исключено.
- Что ты сейчас читаешь?
- Книжку.
- Какую?
- Хорошую.
- О чем?
- О нас.
- Ого. Мы стали популярны?
- Мы всегда были популярны. Все хорошие книги написаны про нас.
- Надо требовать проценты…
- Мы их уже получили.
- Чем это, интересно, если нам хватает только на одну чашку кофе на двоих?
- Мы же встретились. Это и есть наша прибавочная стоимость.
- Да еще и авансом…
- Растяпа.
- Подумаешь. Так даже вкуснее.
Как-то незаметно похолодало, и наш столик под открытым небом не напоминает уже о лете.
- Смотри, вот это и есть метафизика – осенний лист в воде.
- Не в воде, а в кофе.
- Географию учила?
- С утра до ночи.
- Круговорот воды в природе помнишь?
- Как сейчас помню – и круговоротит ее, и природородит…
- Следовательно, это – та самая вода, над которой носился Дух в первый день творения.
- А он отражался в ней?
- Естественно. Поскольку ничего другого тогда не было. А этот лист – это как раз символ мгновения, непостоянства, сиюминутности.
- Кстати, а чего это Дух носился над водами, как полоумный?
- Так суши-то еще не было… Тем более – кафе.

Мне нравится просто касаться тебя. Как бы невзначай, как будто само собой разумеющееся – взять тебя за руку, когда переходим через дорогу. Поправить волосы. Мои пальцы хранят память лучше, чем любой архив. Потому что архив может сгореть. «И собрались тогда ересиархи и подожгли Великую Библиотеку с четырех сторон к чертовой матери». А я вечен. И эта вечность не опостылеет мне, потому что я проведу ее рядом с тобой.
- Ника…
- А что, нельзя?
- Можно, балда, просто щекотно.
- Терпи.
- Терплю… Ника…
- Это такое заклинание от щекотки?
- Нет, просто мне нравится твое имя.
- Это не мое имя.
- Ого. Докажи.
- Паспорт показать?
- Боже упаси. Ты что, ему больше веришь, чем мне?
- Я вообще уже ничему не верю.
- Молодец. Взрослеешь…
- Типун тебе на язык.

Где мы? Не все ли равно? Улицы, по которым мы ходим, берег нашего любимого пруда, книги, которые я изредка покупаю у букинистов, горячая чашка кофе, о которую ты согреваешь озябшие пальцы – это все размытый фон. Именно это, по-моему, и есть главное у Леонардо – фон. Джоконда загадочна не потому, что улыбается. Ее секрет – пейзаж за спиной. Он принадлежит вечности. Он не просто вне времени. Он – анти-время. Он – это и есть вечность.
- Привет. Ты меня узнал?
- Естественно.
- Ты же меня никогда раньше не слышал по телефону.
- Я бы узнал тебя, даже если бы мы не были знакомы до этого мгновения.
- Я хочу тебя видеть. Прямо сейчас.
- Слышать, значит, недостаточно?
- Перестань. Я серьезно.
- Выхожу. Минут через сорок буду.
- Выйти достаточно. Я у подъезда…

Я по-прежнему просыпаюсь среди ночи. Но не встаю и не сажусь в свое любимое кресло у окна. Я боюсь тебя потревожить. Ты спишь как маленький кролик на ладони – любой шорох – и тревожно вздрагиваешь. Зато я теперь знаю твои сны. Я уже начал их путать со своими…
- Ты что хочешь на завтрак?
- А у тебя что, большой выбор?
- Яичница с колбасой или без колбасы.
- С ума сойти. А по отдельности можно?
- Жареную колбасу и сырое яйцо.
- Балбес. Наоборот.
- Через пять минут.
- Ты чего-то забыл.
- Соль и сахар по вкусу. Сверху залить толстым-толстым слоем молочного шоколада.
- Славка…
- Я.
- Поцелуй меня…

Я думаю о тебе каждое мгновение, ты – мой воздух, мой свет, моя жизнь. Я состою из тебя – и мне мало этого. Я жалею, я в кровь кусаю губы при мысли о каждом мгновении, которое провел без тебя. Я завидую твоей одежде, которая касается тебя все время, я готов ревновать к каждому встречному, что бросил на тебя взгляд. Да что там! Я ревную тебя даже к поручню эскалатора, который так сладострастно скользит под твоею ладошкой… Я люблю тебя. Я никогда не скажу тебе об этом.
- А ты помнишь, как мы встретились?
- Ого. У нас уже есть общие воспоминания. Первый шаг к разрыву.
- Тебе так не терпится?
- Я никогда не нарушаю своего слова.
- А ты что-то обещал? Как-то я проворонила этот волнующий момент.
- Я обещал, что буду с тобой всегда.
- А жениться ты, случайно, не обещал?
- Свят, свят, свят…
- Подлый трус!
- Это обязательное условие?
- Ну, я же порядочная девушка…
- А кто тебе сказал, что я порядочный юноша?
- Ты старый софист.
- Наконец-то ты поняла это.

Боль не отпускает меня все последнее время. Я чувствую ее постоянно – как рефрен, как шум дождя за окном. Иногда она становится невыносима – и я ухожу, прячусь, чтоб переждать, чтоб не показать тебе свою слабость. Я научился принимать таблетки так, чтоб это было незаметно – утром – во время бритья, вечером – после душа. Вряд ли они помогают. Но я не могу отказаться от них. Это – даже не надежда уже, это – привычка.
- Почему ты заводишь часы по утрам?
- Тебя это раздражает?
- С чего ты взял?
- Ну, знаешь, бывают такие мелочи – вроде и пустяк совсем – а бесят.
- Нет, просто забавно.
- Привык. Я их завожу каждое утро уже девять лет. Мне кажется, что если я забуду про них – они обидятся.
- И будут показывать неправильное время?
- Как можно показать неправильное время? Время или есть, или его уже нет.
- А вот и врешь. Не бывает, чтоб времени уже не было. Когда Бог создавал время, он создал его достаточно.
- Достаточно для того, чтоб я завел часы?
- Просто – достаточно. Достаточно – для нас.

«Сплюшка, я пошел в магазин охотиться на мамонтов. По пути накопаю кореньев. Если ты таки проснулась раньше, чем я пришел (а это значит, что я пишу не зря), поставь чайник».

«Славка, я сегодня приду пораньше. Сиди у окна и жди меня. Не увижу твоей меланхоличной рожи еще от угла – доем мороженое в лифте и простужусь».

«Не надо ждать мороженого от природы! Взять его – вот наша задача!
Окромя мороженого решил взять у природы пару билетов в cinema. Какой именно фильмец будет – думаю неважно. Все равно после «Огней большого города» ничего хорошего не снимали. Так что билеты беру в последний ряд. Угадай почему».

«И это меня ты называл сплюшкой! Ты не просто спишь – ты нагло дрыхнешь и даже не отреагировал на запахи из кухни. Ты не проснулся даже после того, как я раскокала тарелку!
Я ускакала. Колбаса в холодильнике, кофе в банке, Бог на облаке, а пингвины – в Антарктиде. Смотри, не перепутай».

«Ника, я приду сегодня поздно. Буду вести разгульный образ жизни, пьянствовать, дебоширить и шляться по бабам. Устану шляться – позвоню. Не скучай. Где-то под кроватью валяется интересная книжка. Если вдруг тебе затоскуется – «гляди в окно и думай понемногу – во всем моя, одна моя вина. И хорошо. Спасибо. Слава Богу».

«Пока ты шляешься по бабам я решила навести порядок в хозяйстве. Слава Богу хозяйства у тебя – с гулькин нос. Однако я обнаружила решительную недостачу многих жизненно необходимый вещей. Требую восполнить немедля. Список прилагаю».

«Что это за сомнительные намеки на мое хозяйство? Хотел бы я посмотреть на Гульку с таким шнобелем!
Твой метод наведения порядка в доме меня позабавил. Повытаскивать книжки из всех щелей, найти самую интересную и завалиться с нею на диван кверху пузиком – так и я умею. А полы помыть? А потолок побелить? А печь натопить? Где, интересно знать, запасы на зиму и откуда, интересно знать, взялась эта тряпочка?»

«Деспот, тиран и мещанин! Полы ему помыть! Я тут жужжу, как пчелка а он, а он… Все, ухожу в монастырь».

«Когда вернешься из монастыря – загляни в холодильник. После того, как слопаешь свою законную половину торта (я сказал – половину!), можешь начинать скучать по мне и жалеть о своих опрометчивых словах».

- Славка?
- Что?
- Я говорила, что люблю тебя?
- Ты мне это говорила, писала, шептала. Один раз – даже кричала. Помнишь, какой был дождище?
- А у тебя сломался зонтик…
- И намокли все деньги и нас не пустили в метро.
- Почему?
- Потому что в кассе не взяли мокрые деньги …
- Нет. Почему – я люблю тебя? Откуда это? Зачем? За что?
- Представь себе, что наших миров – много-много. И в каком-то из них – мы не знакомы даже, в каком-то – ты меня на дух не переносишь, в каком-то – я сам боюсь к тебе подойти. А мы – вот те мы, которые здесь – мы вместе за всех тех нас. Вся та нежность, которую они не могут израсходовать – досталась нам.
- А правда, есть мир, где ты боишься меня? Вот здорово!
- Конечно, правда. Я влюблен в тебя и не решаюсь подойти заговорить… А ты делаешь вид, что я тебе совершенно безразличен.
- А дальше?
- А дальше – я судорожно курю, бросаю окурок, поворачиваюсь и медленно ухожу. Я иду специально медленно-медленно, чтоб ты могла догнать меня, взять меня за руку…
- А я стою и смотрю тебе вслед и понимаю, что никогда больше тебя не увижу…
- А я иду все дальше и дальше и снова прикуриваю и руки так дрожат, что спички ломаются одна за другой… И в моем рюкзаке умирает цветок, который я принес тебе и так и не решился отдать…
- А я отворачиваюсь и делаю вид, что все в порядке, что ничего и не было. А потом плачу ночью и кляну себя и все равно ничего не могу с собой поделать…
- А я пишу тебе длинные глупые письма и ношу их с собой – вдруг мы все-таки встретимся и я смогу тебе их отдать? А потом надежда исчезает, и я рву их и выбрасываю в мусорку.
- Не сжигаешь?
- Нет. Это слишком мелодраматично. Я рву их пополам и бросаю в пакет с картофельными очистками… Ну что ты? Перестань… Я же все это придумал только что…
- А вдруг это правда? И они никогда-никогда так и не решатся подойти друг к другу?
- Вот поэтому мы вместе. Отдуваемся за них за всех.

Мы проводим вместе все время – бродим по улицам, сидим в кафе, читаем друг другу всякую галиматью, кормим соседскую кошку… Кошка, кстати, очень на тебя похожа – когда ее гладишь она принимает гордый и независимый вид, как будто делает одолжение, подставляя ухо для почесывания. Но стоит отвернуться – и она недоуменно мявкает – что, дескать, офигел? Забыл, для чего у тебя руки растут?
Я люблю наблюдать за тобой исподтишка, так, чтоб ты этого не замечала. Вот ты листаешь газету двухнедельной давности. Какая-то фотография тебя заинтересовала – ты морщишь нос, чуть прищуриваешься. Потом легонько сжимаешь губы – значит, не понравилось. А вот тебя что-то развеселило – и в уголках глаз появляется легкая паутинка смешинок. А вот ты заметила, что я наблюдаю за тобой…
- Не кусайся ты!
- Почему?
- Ну… Ну, например, потому что ты человек, а не кошка!
- Человек, межу прочим, животное хищное!
- Это еще не повод! Только самки пауков поедают своих кавалеров!
- Ага, тогда я буду паучиха!
- Балда ты, а не паучиха. Они сжирают самцов после, а не до и, тем более, не вместо…

Я не могу уже вспомнить, как жил без тебя, до – тебя. Все предыдущие годы кажутся сейчас смазанными, нечеткими. Как будто наврал вчера спьяну, а сегодня пытаюсь вспомнить – что именно. Встреча с тобой изменила не меня – она преобразила весь мир вокруг. Старый тополь за окном стал похож на всеми забытого старика – днем он делает вид, что его и нету совсем – чтоб не шуганули с солнышка, а по ночам, когда никто на него не смотрит, он недовольно шебуршит остатками листьев, вспоминает молодость и ругает новые порядки…
Мой изрядно потрепанный письменный стол, заляпанный красками и исцарапанный мастихином, вдруг превратился в неизведанную равнину, путешествие по которой каждый раз открывает что-то новое. Вот, прямо за карминным пятном, силуэт – это ты поворачиваешь за угол, и обернулась в последний раз помахать мне, смотрящему из окна. Вот выбоинка – это след от моей торпеды, пустившей ко дну твой флагман, жмущийся в ужасе к краю поля…
Больше всего изменились слова. Из абстрактных знаков, вроде дорожных указателей, они превратились в маленькие аквариумы. Мои воспоминания плавают в них, как стайка аксолотлей, куст водорослей в углу – неожиданные для самих себя ассоциации, а улитка, бесцельно прокладывающая слизистый путь – это необязательные мелочи, случайно попавшие в кубик стекла и забывшие, чего им тут надо.

- Пошли в кино?
- Неохота.
- Тебе взгрустнулось?
- Угу…
- Как тебя развеселить? Хочешь, сварю какао?
- Не-а…
- Да, дело серьезно… Придется принимать решительные меры…
- Балбес. Отстань.
- Что, я уже надоел тебе?
- Нет, конечно.
- Так в чем дело?
- Ты никогда меня не бросишь?
Я поворачиваюсь к окну. Первая спичка ломается. Вторая тухнет, ткнувшись в сигарету. Я и не подозревал, что руки могут дрожать так сильно.
- Я же говорил, что…
- Перестань нести чушь. «Я буду с тобой всегда» это лишь вежливый отказ говорить серьезно.
Вчера мне назначили точную дату операции. Боль не просто не отпускает меня – она мешает дышать, говорить, ходить. Шансов на удачный исход очень мало. Но, если отказаться от операции, шансов не будет совсем. Да к черту их, эти шансы. Но провести последние недели-дни-часы страдая от невыносимой боли и видя, как страдаешь ты – нет уж, увольте. Пусть лучше режут.

«Не удивляйся, когда найдешь эту записку. Мне, видишь ли, мало говорить с тобой (даже когда тебя нет рядом). Я решил еще и писать тебе письма. Не то, чтоб они требовали ответа, но все же… Не отмазывайся своей ленивостью – попробуй. Когда пишешь, думаешь чуть-чуть по-другому.
Ты постоянно допытываешься … как я к тебе отношусь. Почему не говорю Того Самого Слова. Ника, родная, хорошая, милая моя, неужели это так важно? У каждого из нас свои тараканы в голове. Нужно попытаться смириться с ними – потому что если засыпать все дустом, то жить в таком месте не захочется. А таракан, как ты, наверное, заметила – единственное домашнее животное, с которым я могу смириться в своем эгоизме. По крайней мере, до тех пор, пока он не лезет в тарелку… Хотя бы – не в ту, из которой я сейчас ем…»

«Ваше отношение к тараканам, сэр, не может не впечатлять широтой натуры. Небольшое недоумение вызывает, правда, тот факт, что это всеприятие и всепрощение не распространяется на другие формы живности (разве что кроме меня?). По крайней мере, приму во внимание тот факт, что для того, чтобы не лишиться вашего расположения, не следует лазить в тарелку. Это действительно очень ценное сведение».

«Неужели ты обиделась? Вот уж и вправду мысли совсем другие лезут в голову, когда вынуждены подстраиваться под ритм руки… Ведь мы ни разу еще не ссорились, не дулись друг на друга…
Давай не будем и впредь. Ведь я хотел всего лишь объясниться – а вовсе не съехидничать, по своему обнакновению».

«Славка, ну тебя к черту с твоими идеями насчет переписок, объяснений, оправданий. Ты со мной – и это главное. Есть у тебя тараканы – мои поздравления. Не забывай их кормить и обеспечивать всем необходимым (что им там может еще понадобиться?).
У тебя какая-то нездоровая тяга «дойти до самой сути». Подумай, нужно ли это? Пока мы вместе – все это неважно. А если мы расстанемся – то и не будет уже важно никогда… Так что лучше брось заниматься ерундой. Дочитаешь эту записку – чмокни меня в нос, и забудем про все».

Я медленно веду пальцем – лоб, брови, нос с едва заметной горбинкой, губы, подбородок. Шея – такая длинная, что пальцу наскучивает линейное движение, и он смещается чуть левее. Ключица с трогательной ямкой и едва заметно пульсирующей жилкой. Грудь, покрытая легкой россыпью конопушек – следы ушедшего лета. Сосок, бледно-розовый, как твои губы. Ребра едва выпирают, и палец послушно следует их неприхотливой синусоидой…
- Не щекотись.
- Я же не нарочно.
Я медленно наклоняюсь, глядя в твои глаза, не отрывая взгляда, не мигая. Дыхание чуть сбивается, когда я вдыхаю воздух, который выдохнула ты. Я чуть задерживаю его в легких и опять передаю тебе. Голова начинает кружиться. Ты закрываешь глаза…
Я целую твои веки. Ресницы, едва заметно вздрагивая, щекочут мои губы.
Язык, чуть подрагивая, словно играя, проводит влажный след вокруг соска – один, другой – и, словно набравшись смелости – проходит по едва набухшему бугорку. Ты приоткрываешь веки.
- Иди ко мне.
- Какая ты торопыга.
- Я люблю тебя.
- Естественно. Как можно меня не любить?
- Покусаю.
- Вас, гражданка, не понять. То «иди ко мне», то «покусаю». Нелогично.
- Почему же нелогично? Как же я покусаю тебя, если ты…
Мой рот накрывает твои губы, языки, сначала беспорядочно тыкающиеся друг в друга, подхватывают ритм наших тел, слюна наша смешивается, и я окончательно теряю причинно-следственные связи…

- Ты хотел бы, чтоб я родила?
- Как я могу хотеть или не хотеть этого?
- Балбес. Вот возьму и рожу.
- Боюсь-боюсь-боюсь.
- Тебе что, все равно?
- Нет, конечно. Что, я должен сказать «о, как я хочу ребеночка!»? Глупо. А если… э-э-э... не получится? Ты будешь чувствовать себя виноватой, а я себя – неполноценным.
- Но ты не против?
- Нет, конечно. Ради чего же мы встретились? А уж если он будет похож на тебя – вообще здорово.
- Почему «он»? А если это будет «она»?
- Он – это значит – наш детеныш.

Ты заснула. Короткие, темно-русые волосы выделяются на наволочке, словно черный нимб…
Я смотрю, смотрю, смотрю на тебя… Я смотрю на тебя до рези, до слез. Я не могу потерять ни одного мгновения. Я хочу запомнить, унести с собой каждую твою черточку. Операция – завтра. Я должен уйти, должен уйти так, чтоб ты не ждала меня, не надеялась. Если все закончится успешно – я найду тебя, я расскажу – в каком страхе я прожил все это время, какую боль я скрывал от тебя… Нет, глупо. Боль – не расскажешь. Когда ее чувствуешь каждую минуту, каждое мгновение – это невозможно описать.
Глупец, дурак – вообразил себе черт знает что. Почему, почему я сразу не рассказал ей про болезнь, сжирающую меня изнутри? Она бы знала, по крайней мере, почему я ухожу, куда, зачем. Что она сейчас подумает? Что надоела, что решил бросить…
Боже, сделай так, чтоб она забеременела. Пусть после меня останется жизнь…
И что? Героическая судьба матери-одиночки? Ребенок, никогда не видевший отца и – даже – не знающий, что с ним? Если бы она знала…
Нет, нельзя. Последние минуты – как мучительно они тянутся. Ты спишь. Это – последняя ночь. Мы больше не увидимся…
Ника, я люблю тебя.

«Ника.
Я ушел. Совсем. Я не вернусь больше. Не жди, не ищи меня.
С.»

- Скальпель. Щипцы. Тампон. Еще. Да промакивай ты, дура. Видишь – все в крови. Пульс?
- Падает.
- Камфору. Кубик подкожно. Зажим.
- Пульс падает.
- Черт. Адреналин. Внутрисердечно.
- Падает. Все.
- Шок. Еще. Давай, бля, еще раз… Пульс?
- Нет. Все.
- Почему же, почему….
- Не психуй. Ты сделал все, что мог. Просто она не хотела больше жить.

- Привет. Ты меня слышишь?
- Да. Сейчас не очень хорошо, но слышу.
- Зачем ты придумал меня?
- Я любил тебя. Я любил и люблю тебя, Ника.
- Поэтому ты решил всем рассказать об этом?
- Я хотел рассказать об этом только тебе. Я так и не смог сказать тебе об этом – и поэтому я решил написать. Ты обиделась?
- Нет.

Комментарии: